Он приходит не просить. Он приходит говорить. Потому что если не сейчас — не будет потом. Потому что если ещё раз промолчать — можно так и не родиться заново. Его голос дрожит не от надежды, а от того, что он впервые не играет. Не защищается. Не манипулирует. Просто говорит. Как есть. Не украшая. Не умаляя. Только правда. В теле. В дыхании. В «прости», которое звучит не как слово, а как признание поражения перед собой.

Диана смотрит. Не отводит взгляда. И этого — достаточно. Чтобы он знал: его слова остались. Пусть она не ответит. Пусть уйдёт. Главное — он не сбежал. И в этом — взрослость. «Пусть ты не простишь, — говорит он, — но теперь я знаю, что не исчез». И правда — больная, неуклюжая, без надежды — становится смыслом. И если зритель почувствовал эту правду — значит, сцена состоялась.